— Безусловно… Это дочки Крюшо.

— Вот именно, Крюшо. Возможно, вам небезынтересно будет узнать, что пастель эта была тут же куплена не больше не меньше как за пятнадцать тысяч франков.

— Очень хорошо, — равнодушно сказал Стефен. — Мадам Крюшо будет чрезвычайно довольна.

— Так вот, мистер Десмонд, я не хочу докучать вам дальнейшими подробностями, все ясно и так. Вам, наконец, воздали должное. Коллекционеры ищут ваши работы, требуют их. А вы… выражаясь профессиональным языком, в сущности, монополизировали рынок. Ведь основная, подавляющая масса ваших работ находится у вас. Так что, если вы окажете мне честь, сделав меня вашим представителем, — а мое положение в мире искусства вне, так сказать, конкуренции — ручаюсь, что вам не придется об этом жалеть.

Стефен слушал все эти удивительные сообщения стоя, облокотившись о каминную доску. Он чувствовал слабость и дурноту, ему не хватало воздуха, кашель подступал к горлу — один из тех продолжительных пароксизмов, после которых исчезал голос. Если это случится, сразу станет ясно как отчаянно тяжело он болен. Невероятным напряжением воли он заставил себя выпрямиться.

— Благодарю вас за внимание. Но у меня нет ни необходимости, ни желания продавать мои работы.

Совершенно огорошенный таким непредвиденным ответом, Тесье все же быстро овладел собой.

— Разумеется, мистер Десмонд, — увещевающе заговорил он, — для такого художника, как вы, дело не в одних только деньгах. Здесь имеются другие соображения, например… известность. Настало время, чтобы вас узнали.

— Это не моя забота. Такого рода тщеславием может тешить себя только посредственность.

— Но все же… вас не может не привлекать слава.

— Слава столь же мало определяет, чего я стою, как моя безвестность. Я никогда не стремился кому-то угодить — мне важно угодить самому себе.

— Мистер Десмонд… cher maitre [63] — позвольте мне называть вас так, — вы в самом деле огорчаете меня. У вас есть что подарить миру, вы — обладатель больших ценностей. Вы не имеете права зарывать их в землю. Вспомните, что говорится в священном писании.

Эта ссылка на священное писание в устах самого прожженного из всех парижских антикваров-спекулянтов вызвала на исхудалом лице Стефена, все еще мучительно боровшегося с приступом кашля, едва заметную горькую усмешку. Он сказал спокойно, без злобы:

— Я уже подарил миру однажды кое-что ценное. Мой труд сожгли.

— Забудьте это. Сейчас рынок… то есть, — спохватился Тесье, — я хочу сказать, время и обстоятельства благоприятствуют вам. Прошу вас, cher maitre, осчастливьте меня правом возложить лавровый венок на вашу голову.

Стефен со сдержанной иронией глядел на своего собеседника. Лицо его оставалось напряженно-бесстрастным, только по бескровным губам пробегала дрожь.

— Нет. Я создал свою собственную манеру письма. Я стремлюсь воплотить красоту так, как я ее понимаю. Если мои работы хороши, они со временем — после того, как меня не станет, — найдут свое место… Так было почти со всеми художниками. А пока что… я всю жизнь старался не разлучаться с моими картинами, хочу и умереть среди них.

Наступило молчание. Тесье сидел, закинув ногу на ногу, кругообразно вращая ступней. Выражение лица Десмонда, напряженное и вместе с тем равнодушное, странным образом смущало коммерсанта, лишало его уверенности в себе. «На зло мне он так поступает, что ли? В отместку за то, что я когда-то отверг его полотна? — размышлял Тесье. Он был убежден, что почти все художники способны на самые непредвиденные поступки. — И все же нет, — заключил он свои размышления, — этот человек говорит искренне. Просто ему и в самом деле наплевать, возьмусь я, Тесье, сбывать его картины или нет». Болезненный вид Стефена, безграничная усталость, которая чувствовалась в нем, обратили наконец на себя внимание Тесье, и какая-то догадка мелькнула у него в уме. Внезапно он все понял.

— Мистер Десмонд, — произнес он с расстановкой, без всякой рисовки. — Нет нужды говорить о том, как глубоко огорчил меня ваш отказ. Я не хочу быть назойливым. Возможно, моя профессия не располагает к доверию. Да, я коммерсант, это верно. И вместе с тем я ценю красоту и люблю ее. Это полотно, которым я в ожидании вас любовался с волнением и восторгом, это полотно — позвольте мне сказать вам это — превосходно. И если вы разрешите мне приобрести его по цене, которую вы сами назовете, я даю вам мое parole d'honneur, [64] что в течение трех месяцев представлю эту картину через министра изящных искусств к Люксембургской премии. Ну как… Вы видите, я говорю совершенно серьезно, и мотивы, которые мною руководят, не так уж низменны.

Во время этой тирады взгляд Стефена понемногу смягчился, но лицо его оставалось все таким же напряженным и печальным. Медленно, грустно он покачал головой.

— Вам придется примириться еще с одной моей причудой. Я должен отказать вам. Однако, — продолжал он, заранее прерывая возможные протесты собеседника, — я могу вам кое-что и пообещать. Вы назвали срок — три месяца… Возвращайтесь, когда минет этот срок… Загляните на Кейбл-стрит в Степни… Думаю, что вы не будете разочарованы.

Наступило продолжительное молчание. «Боже милостивый! — подумал Тесье. — Он, видно, и в самом деле очень болен, он скоро умрет. И он знает это». Тесье пробрала дрожь: он любил жизнь со всеми ее удовольствиями, и всякое упоминание о смерти было ему в высшей степени тягостно. Но он постарался скрыть свои чувства, улыбнулся и воскликнул:

— Отлично! Принимаю ваше предложение. Будем считать, что мы обо всем договорились и пришли к соглашению. А теперь… Вы ведь работали целый день, устали… Я чрезмерно злоупотребил вашим временем… — Какой-то внутренний голос подсказывал ему, что этому свиданию пора положить конец, и как можно скорее. Он взял свой портфель, встал, протянул Стефену руку.

— Au revoir, cher maitre. [65]

— Прощайте.

Кинув последний взгляд на полотно, Тесье повернулся и неожиданно для самого себя, повинуясь какому-то внезапному порыву, обнял Стефена. Несколько театрально, быть может, но со своеобразным достоинством он поцеловал Стефена в обе щеки и молча удалился.

Когда дверь за торговцем закрылась, Стефен облокотился о каминную полку, уронил голову на руки и дал волю кашлю. Приступ длился несколько минут, а когда он наконец утих, Стефен долго не мог отдышаться. Согнувшись в три погибели, он прислонился спиной к камину, и в таком положении и застала его Дженни, когда она тихонько вошла в комнату.

— Кто это приезжал к тебе, Стефен?

— Один человек, с которым я был знаком в Париже. — Голос с трудом повиновался ему.

— В жизни не видала такого франта. А чего он хотел?

— То, что он мог бы иметь давным-давно. Он еще вернется, Дженни… через три месяца… чтобы купить мои картины. Ты можешь довериться ему. Он не хуже других…

Стефен умолк. Дженни с тревогой всматривалась в его лицо.

— Родной мой, да ты еле на ногах держишься! — она обхватила его руками. — Пойдем, я уложу тебя в постель.

Он уже готов был последовать за ней, но нечеловеческим усилием воли заставил себя выпрямиться.

— Пожалуй… сначала я… кончу покрывать лаком мою «Темзу»… — Он шагнул к мольберту, обнял Дженни за талию и остановился, глядя на холст. Слабая улыбка тронула его губы. — Ты знаешь… Тесье ведь и в самом деле считает, что это превосходно.

7

Как-то апрельским вечером 1937 года некий пожилой господин — точнее сказать, священник — и с ним мальчик-подросток в темно-синем пальто, желтых чулках и башмаках с пряжками сошли с автобуса на северной стороне Воксхолского моста, свернули на Гросвернор-роу, прошли по набережной и вступили в тихие кварталы Миллбэнка. Был восхитительный день. В свежем, но теплом воздухе чувствовалось ароматное дыхание весны. В Вестминстерском парке ветерок покачивал головки бледно-желтых нарциссов, а веселые пестрые тюльпаны стояли, вытянувшись, как солдаты на смотру. Цветущие каштаны рассыпали белоснежные коврики по зеленым, аккуратно подстриженным газонам. Темза, серебрясь на солнце, безмолвно и величественно катила свои воды под мостами, как в незапамятные времена. На синем небе с редкими пушистыми облачками вырисовывались чистые, изысканно строгие линии Вестминстерского аббатства, дальше виднелось здание парламента. На горизонте, среди ослепительного созвездия церковных шпилей и колоколен, сверкала на солнце величественная полусфера — купол собора св. Павла. Дворец, скрытый от глаз, находился отсюда на расстоянии полета стрелы, а плескавшееся на ветру полотно штандарта оповещало о том, что королевское семейство пребывает сейчас в своей резиденции. Большой Бэн неторопливо отзвонил часы — упали три низкие глубокие ноты, — и настоятель, шагавший рядом с юным Стефеном Десмондом, внезапно ощутил, невзирая на бремя лет, необычный подъем. Красота этого весеннего дня и еле уловимое дуновение ветерка, напоенного ароматом примул, взволновали его, нахлынули непрошенные воспоминания, и он подумал: «Здесь бьется сердце Англии. Не так спокойно и ровно, быть может, как в былые дни, но все же оно бьется».