— Нет, не согласен, — не задумываясь, ответил Стефен. — Нелепо даже предлагать мне это.

— В таком случае я буду просить вас прекратить всякую работу над панно. В свое время вам будет официально вручено решение комиссии об аннулировании заказа.

Небольшая пауза. И тут раздался голос закона: надо было уточнить один вопрос, ускользнувший от внимания председателя.

— Я бы просил записать в протоколе, — сказал Шарп, — что эти картины отклонены нами единогласно и по условиям договора мы не обязаны платить за них — ни единого пенни.

Стефен продолжал неподвижно стоять, стараясь справиться с бушевавшей в груди бурей. Никогда прежде, в самые трудные минуты жизни, не испытывал он такой горечи, как сейчас! У него дух перехватило от сознания чинимой над ним несправедливости. Ему хотелось крикнуть: «Ну и оставьте себе свои проклятые деньги… свои тридцать сребреников! Неужели вы думаете, что я вкладывал в это дело всю душу ради каких-то грязных бумажек?» Но он знал, что такой взрыв мог только еще больше ожесточить их. Единственным спасением было молчание. Он внимательно посмотрел на каждого по очереди — лица расплывались перед его глазами, и он с трудом различал их, — затем, ни слова не сказав, повернулся и вышел.

Голова у него кружилась, но ноги машинально привели его к Мемориальному залу. Он твердо решил, несмотря на запрет, закончить работу над панно. Доделать оставалось совсем немного — еще каких-нибудь два дня, и уже можно будет покрыть картины лаком. К счастью, комиссия забыла потребовать у него ключ.

Но, подойдя к зданию, Стефен увидел, что дверь заперта железным засовом, на котором висел новый крепкий замок, и сбить его, сколько Стефен ни старался, ему не удалось. Снова минута напряженного раздумья. И снова он зашагал прочь. Он шел через город, ничего не видя, устремив мрачный, застывший взор к далеким холмам, — одинокая темная фигура на фоне безбрежного неба, — но даже и здесь, среди этой величественной природы, под этим необъятным серым куполом, который так низко нависал над ним, что, казалось, вот-вот придавит к земле, он всем видом своим по-прежнему бросал вызов враждебному миру.

8

В тот же день весть о том, что комиссия отклонила панно, стала всеобщим достоянием. Однако Тринг крепко держал в руках комиссию и в самых мрачных красках обрисовал те неприятные последствия, которые ожидают всех ее членов, если станет известен «непристойный» характер полотен, так как в конечном счете они отвечают за то, что заказ был поручен Десмонду, и потому официально было лишь объявлено, что представленная работа не удовлетворяет требованиям и, следовательно, неприемлема. Однако уже сам факт отклонения работ Стефена дал повод для пересудов и вызвал злорадный вой тех, кто не одобрял его кандидатуры. Аделаида, узнавшая о решении комиссии в «Симла Лодж», была очень довольна тем, что ее предсказания сбылись. Джофри, молча страдавший от раны, нанесенной его самолюбию, следивший и выжидавший, ощутил мрачное удовлетворение, которое возросло еще больше, когда до него дошли слухи, что Стефен исчез и его нигде не могут найти. Мерзавец, должно быть, валяется мертвецки пьяный в каком-нибудь брайтонском кабаке!

Прошло три дня с начала этой злополучной недели. В четверг вечером в доме стилуотерского настоятеля царила гробовая тишина. Каролина, решив, что дольше ждать нельзя, вошла в библиотеку. Настоятель сидел в своем излюбленном кресле, глядя в огонь; на коленях у него лежали «Комментарии» епископа Дентона, откуда он теперь черпал материал для своих проповедей, но он так и не удосужился раскрыть книгу. Каролина с минуту помедлила, словно не решаясь заговорить.

— Я хотела спросить, отец… можно запирать?

Бертрам не шелохнулся.

— Он так и не появлялся?

— Нет, отец.

Настоятель выпрямился, поморгал усталыми веками.

— А может быть, он у себя в комнате?

Каролина покачала головой.

— Я уже смотрела.

— Который теперь час?

— Скоро одиннадцать. Что если закрыть входную дверь, а боковую оставить на цепочке?..

— Нет, моя дорогая… пусть все будет открыто. А сама иди ложись. Ты, наверное, очень утомилась.

— Разрешите мне посидеть с вами.

— Нет, нет. У меня много работы. И я нисколько не устал. Спокойной ночи, Кэрри.

То, что он назвал ее уменьшительным именем, — а это случалось не часто, — тронуло Каролину до глубины души. Но она не умела проявлять нежность.

— Спокойной ночи, отец.

Нехотя, то и дело оглядываясь, она пошла наверх в свою холодную спальню, а Бертрам, выпрямившись, продолжал с озабоченным лицом дожидаться сына. Словно желая обмануть самого себя и делая вид, будто чем-то занят, он время от времени переворачивал страницы книги, но мысли его были далеко. Он то и дело поглядывал на часы, чутко прислушиваясь, не раздадутся ли шаги за окном.

Даже сейчас он с трудом мог поверить, что Стефен, который на протяжении стольких недель был образцом благопристойности, мог предаться беспутству, стремясь утопить свое горе в вине. Однако все так считали. Да и чем еще можно объяснить такое длительное отсутствие? Конечно, оправданием ему могло служить то, что удар был нанесен действительно жестокий. Да и сам настоятель возлагал на успех сына столько надежд, что ему больно было видеть сейчас, как они рухнули и рассыпались в прах. Он глубоко вздохнул и приложил руку ко лбу.

Медленно тянулись минуты; на дедовских часах пробило одиннадцать, затем — половина двенадцатого. В двенадцать часов последний уголек в камине вспыхнул и погас. Бессмысленно ждать дольше. Настоятель встал, выключил свет и медленно прошел наверх.

На следующий день, часов около трех, Каролина, которую хлопоты по дому вынуждали рано вставать — да к тому же она всю прошлую ночь почти не сомкнула глаз, — сняла платье и прилегла отдохнуть у себя в комнате. Бертрама вызвали к кому-то из прихожан. Внезапно Каролина услышала знакомый звук торопливых шагов и поспешно бросилась к окну. Сердце у нее отчаянно колотилось. Это был Стефен; он шел с таким задорным видом, что Каролина помертвела. Она быстро накинула старенький розовый халатик и встретила брата внизу.

— Дай мне чего-нибудь поесть, Кэрри, миленькая, — без всяких объяснений (что немало разозлило ее) сказал он. — И как можно скорее. Я умираю с голоду.

— Где ты пропадал? — с мягкой укоризной спросила она, хотя голос ее и дрожал от еле сдерживаемой злости.

Он улыбнулся — во всяком случае, выражение его лица стало менее напряженным.

— Не смотри на меня так, старушка. Мне очень жаль, если я огорчил тебя. Я был очень занят.

— То есть что значит занят? Три дня и три ночи занят?

— Очень просто… у меня была отвертка.

О чем это он? С ума сошел, что ли? И она сказала совсем другим тоном:

— Не надо шутить, Стефен… мы очень волновались. Где ты ночевал?

— А где, по-твоему, я мог ночевать? Там, где всегда. На полу. И при полных доспехах. А теперь я сбегаю наверх, вымоюсь и переоденусь.

Она вздохнула, радуясь, что он вернулся, но все еще недоумевая и опасаясь услышать что-нибудь такое, что может ее огорчить. Тем не менее она самолично приготовила ему яичницу с ветчиной — Софи настолько эмансипировалась, что теперь не появлялась на кухне между тремя и шестью часами, — и заварила крепкого чаю. Усевшись напротив него, по-прежнему в халате, она подперла подбородок руками и, еще не зная толком, как себя вести, смотрела на брата, жадно уплетавшего еду. Пока он пил и ел, он не мог отвечать на ее вопросы; но вот он откинулся на спинку стула и посмотрел на сестру.

— Все очень просто, Кэрри. Мне нужно было закончить панно. И, поскольку доступ к ним мне закрыли, пришлось сорвать замок.

— Сорвать замок?

— Сначала я пытался залезть туда по лестнице, но ничего не вышло… Тогда я взял отвертку и отвинтил засов.

— И ты был там… в Мемориальном зале… все это время?

— Почти что.

— И ничего не ел… целых три дня и три ночи? И спал… на полу?