— А мистер Арнольд Шарп дал мне запасной ключ.

Тринг неодобрительно посмотрел на Моулда. Он вообще не любил этого человека — не столько потому, что тот был выскочка, усиленно старавшийся вылезти за рамки своего класса, сколько из-за этой его подобострастной манеры держаться, которую он избрал для своеобразного глумления над людьми, занимавшими более высокое, чем он, положение.

— Так вот, сэр, коротко говоря, мы вчера поздно вечером побывали в зале. И должен вам с прискорбием сообщить, что нам не понравилось то, что мы там увидели.

— Да хватит вам, Моулд, — примирительно сказал Тринг. — Вы же ничего не смыслите в искусстве.

— А это не только мое мнение, хоть оно, может, и немногого стоит. — На какую-то долю секунды мутные глазки Моулда встретились с открытым взглядом контр-адмирала. — Адвокат Шарп и Джо Кордли такого же мнения.

— Правильно он говорит, — решительно подтвердил Кордли. — Могу поклясться на библии.

— Не мне, конечно, советовать вам, только, будь я председателем, я бы пошел и взглянул на них.

Тринг почувствовал некоторое беспокойство. В глазах Моулда поблескивал огонек, который ему совсем не нравился. Подумав немного, он нехотя распростился с приятными мыслями о гольфе и сказал:

— У вас с собой этот ключ?

— С собой, сэр. И мы с Джо оба сейчас свободны.

— Тогда пошли.

Они вышли из здания Окружного совета и, сев в машину контр-адмирала, выехали на шоссе. В Чарминстере Моулд предложил прихватить с собой Шарпа и Саттона. На это потребовалось время, и, когда пять членов комиссии подъехали к Мемориальному залу, было уже темно. Моулд молча отпер дверь. Зал был пуст: Стефен ушел около часа назад. Кордли с многозначительным видом включил свет. И взорам их предстали панно.

Трингу прежде всего бросилось в глаза то, которое Стефен назвал «Дары миру». На переднем плане — молодая женщина как бы протягивает зрителю младенца, а за нею — золотистое поле пшеницы, фруктовые сады и множество народу: жницы, жнецы, веселые крестьянские лица. Глядя на эту картину, Тринг почувствовал, что тревога его улетучивается, сменяясь теплой волной облегчения. Это была хорошая, можно сказать, превосходная работа, глубоко впечатляющая, необычная, — словом, панно очень понравилось ему. Однако когда он повернулся ко второму полотну — «Это ты, Армагеддон!» — где было изображено множество солдат и орудий, а рядом — ликующие толпы, оркестры, знамена, колышущиеся под темным грозовым небом, — в нем снова пробудились опасения, которые еще больше усилились и превратились уже в страшную уверенность, когда он поспешно, с возрастающей тревогой окинул взглядом третье панно — «Насилие над миром» и четвертое — «Плоды войны». Это были картины невероятной силы: одна (насколько мог это понять его потрясенный ум) представляла собой сложную композицию, изображающую ужасы войны, а другая — тяжкие ее последствия: голод, эпидемии, разрушенные деревни, сожженные жилища, осквернение цветущего пейзажа, изображенного на первом плане, и на все это, рыдая, смотрит обнаженная женщина. А от последнего полотна — «Пробуждение мертвых» — у Тринга и вовсе глаза вылезли на лоб. О чем, черт побери, думал этот парень, изображая таких людей! Да это даже и не люди, а трупы, обезображенные, голые, иные без ног, тут и женщины и мужчины, и все они выходят из могил на трубный зов архангела! Никогда, даже в самых диких кошмарах, не снилось ему такой страшной катастрофы. И в появлении этих творений повинен он, контр-адмирал Реджинальд Тринг, ибо ведь он фактически навязал этого треклятого Десмонда членам комиссии.

А они молча наблюдали за ним, ожидая, что он скажет. Контр-адмирал пожал плечами: в недостатке мужества его никогда нельзя было упрекнуть.

— Что ж, джентльмены… это очень разочаровывающее зрелище.

— Разочаровывающее?! — Кордли чуть не хватил удар от возмущения. — Да это же надругательство над нами, самое настоящее надругательство!

— Вы только посмотрите на вон этих… — Моулд кивнул на последнее панно. — Ведь они все голые… как есть голые. Мало того: тут и мужчины и женщины, и у всех все наружу.

Тринг отвел в сторону взгляд и посмотрел на Саттона. Но кроткий банкир совсем побелел и не был склонен помочь ему.

— Да, джентльмены, все это весьма огорчительно. Я должен немедленно повидать настоятеля.

Тут заговорил Шарп, дотоле молча, внимательно разглядывавший картины.

— Позвольте обратить ваше внимание на такую подробность. — И он указал на одну из деталей в сложной композиции третьего панно. — Что, по-вашему, делают тут эти солдаты? Может, кто-нибудь из присутствующих наделен большим художественным воображением, чем я, и объяснит, как это называется?

— Боже правый! — невольно вырвалось у Тринга.

И среди поднявшегося ропота Моулд вкрадчиво добавил:

— Это-то и заставило нас пригласить вас сюда.

Контр-адмирал, поджав губы, решил положить конец осмотру. И неожиданно объявил:

— Назначаю на завтра экстренное заседание комиссии. Ровно в девять утра. И приглашу на него Десмонда. А пока прошу воздержаться от публичного обсуждения этого вопроса. Доброй ночи.

На следующее утро, в указанное время, Стефен, нимало не догадываясь о грозящей ему беде, предстал перед комиссией. Не зная о причинах вызова — по телефону Тринг ничего ему не сказал, — он был в превосходном настроении. Правда, он устал и нервы у него были несколько натянуты после многих недель неослабного труда, но сознание удачи окрыляло его. Работа подходила к концу, и он знал, что картины получились хорошие. Через несколько дней он покажет панно комиссии. Об этом, должно быть, они и хотят с ним поговорить.

— Мистер Десмонд, я должен сообщить вам, что мы видели ваши картины. Это совершенно скандальное зрелище.

Удар был настолько неожиданным, что Стефен растерялся. Не сумев справиться с собой, он вздрогнул и страшно побледнел, глаза его потемнели, и взгляд стал почти жестким. Но, прежде чем он успел раскрыть рот, Тринг продолжал:

— Я лично просто не понимаю, как вы могли в такой оскорбительной форме воплотить наши пожелания.

Стефен с трудом перевел дух — так сдавило вдруг грудь.

— Что же оскорбительного в моей работе?

— Сама цель, во имя которой мы все это затеяли, требует чего-то благородного и героического. Группа военных разных родов войск, шагающая с флагом… Или раненый, который бредет, опираясь на плечо товарища, или, скажем, сестры милосердия… — Стефена передернуло. — А вы вместо этого создаете… картины, совершенно чуждые нам по духу… изображаете человеческое страдание в какой-то, мягко выражаясь, патологической и унизительной форме.

— Я же рассказывал вам о своих замыслах, прежде чем начать работу. Мне казалось, что вы их одобрили.

— Ни один здравомыслящий человек не может одобрить эти панно.

— А вы достаточно компетентны, чтобы судить о них?

— Вы считали нас достаточно компетентными, когда мы вам их заказывали.

Пламя ярости вспыхнуло в груди Стефена.

— В таком случае, может быть, вы будете так любезны и уточните, чем именно вам не нравятся мои полотна?

— Уточним, уточним! — воскликнул Кордли, распаляясь и переходя на вульгарный жаргон. — Ты что, думал, нам могут прийтись по вкусу твои калеки и слепые… голые бабы… шлюхи?.. Чего уж там, чистое непотребство, распутство!

— Хватит! — резко оборвал его Тринг. За время, истекшее со вчерашнего вечера, он тщательно взвесил, в какое положение попал и как из него лучше выйти. Хотя контр-адмирал и считал себя лично глубоко уязвленным, он пришел к выводу, что самое правильное — приглушить этот злополучный скандал: так будет наименее опасно. А потому он прежде всего решил не допускать на заседании детального разбора картин, ибо это даст пищу для разговоров за обеденным столом по всей округе. Придя к такому решению, он вперил в Стефена холодный взгляд своих голубых глаз, привыкших обозревать горизонт с юта, и сказал: — Позиция комиссии абсолютно ясна и изменению не подлежит. Мы не можем принять ваши картины. Я считаю, что одна из них требует серьезных исправлений, а три — полной переделки. Вы согласны с этим?