— Вы живете здесь совсем одна?

— Одна. И, как видите, я слепая.

— Значит, вы… вы сами управляетесь со всем хозяйством?

— Да. Вот бобы выращиваю. Как-то живу.

Она умолкла. Стефен тоже не произносил ни слова, и она медленно повернулась и, тяжело ступая, шаркая широкими ступнями, пошла прочь.

Стефен отнес миску с похлебкой Пейра и, приподняв больного, стал уговаривать его немного поесть, но после двух-трех ложек вынужден был отступиться. Жером стал капризничать и с досадой отпихивать от себя ложку. Осмотреть ногу он тоже не дал. Лампа горела тускло, и все же он жаловался, что свет режет ему глаза. Вскоре он впал в полуобморочное состояние и все твердил, чтобы его оставили в покое. «Что делать? — думал Стефен. — Мы совершили такой долгий путь, нельзя же теперь складывать оружие! Но утром он будет уже не в силах отправиться дальше, да и ослик еле держится на ногах». И тут же Стефен вспомнил про похлебку доброй женщины: она не должна пропасть даром. Усевшись за стол под мигающей лампой, он торопливо принялся глотать густую похлебку, не сводя настороженного взгляда с больного, который все время что-то бормотал в полусне. Это была славная похлебка, но Стефен не мог ее оценить — он неотступно думал о том, как помочь Пейра. Затем, взяв пустую миску, направился к дому. Женщина вышла на его стук.

— Далеко ли отсюда до Малаги?

— Далеко. Километров десять, а то и больше.

— Может, туда ходит автобус или carreton? [52]

— Ничего такого у нас в горах нет. Здесь ездят лишь на таких тележках, как у вас.

Стефен стряхнул сковывавшую его мозг усталость, усилием волн заставил себя думать. Десять километров… Он был уверен, что сможет покрыть это расстояние пешком за три часа. Если выйти на рассвете, к девяти утра можно попасть в консульство.

— Сеньора, завтра с утра, как можно раньше, я должен отправиться в Малагу. Я оставлю здесь моего приятеля, тележку и ослика. Не беспокойтесь ни о чем, после полудня я вернусь. Вы не против?

Слепая стояла к нему вполоборота и смотрела куда-то в сторону, и все же казалось, что каким-то непостижимым образом она заглядывает к нему в душу своими невидящими глазами.

— Нет, не против. Только не называйте меня сеньорой. Меня зовут Луиза… Луиза Мендес. И не бойтесь, что можете меня напугать. Я уже давно забыла, что такое страх.

Стефен вернулся в пристройку, бросил еще раз взгляд на Пейра, потушил лампу, вокруг которой в теплом воздухе пилась стайка крупных мотыльков, и прилег на глинобитный пол.

7

Утром, преодолев последний перевал и спускаясь по крутому горному склону к Малаге, Стефен почувствовал, как робкий луч надежды начинает пробиваться сквозь гнетущие мысли, омрачавшие его душу. Наконец-то он добрался до Малаги! Этот город, раскинувшийся по берегу полукруглой бухты, надежно защищенный длинным молом, мерцающий золотом и белизною на темно-голубом фоне Средиземного моря, весь пронизанный утренним солнцем, зажигавшим искры на соборных шпилях, предстал перед Стефеном как желанный оазис после оставшейся позади бесплодной пустыни. Жером Пейра, когда Стефен покидал его на рассвете, был спокойнее и, казалось, меньше страдал, хотя все еще горел в лихорадке. Ну, теперь уже скоро ему будет оказана помощь.

Стефен быстро миновал пригород и по обсаженной пальмами аллее вышел на улицу Виктории. Приближаясь к центральной части города, он заметил, что повсюду царит необычайное оживление. Возле кафе толпился народ, все громко разговаривали, жестикулировали. На углу улицы Лариос перед зданием «Гасета-де-ла-Калета» собралась большая толпа. Стефен подошел и спросил у человека, стоявшего с краю:

— Почему здесь такое скопление народа, приятель?

— Как почему? Ждем газеты.

— А что… здесь всегда так?.. Каждый день собирается столько народу?

— Нет, не каждый день. Ведь такие события происходят тоже не каждый день.

— Какие события, друг?

— То есть как это — какие? Война!

— Война? — Стефен не понял. Он думал, что слово «guerra», [53] которое употребил этот человек, обозначает какую-нибудь местную стычку, быть может забастовку.

— Значит, в городе происходят беспорядки?

— Нет, не здесь — благодарение святой деве Марии Гвадалупской и прирожденному здравому смыслу испанцев! В другом месте. Большая, очень большая война. — Он умолк, заметив ошеломленный вид своего собеседника, затем с легким учтивым поклоном протянул Стефену свернутую трубочкой газету, которую держал в руке: — Это вчерашняя. Прочтите сами, сеньор.

Стефен развернул газету. Она была от седьмого августа, и в глаза ему тотчас бросились крупные, слегка стершиеся и уже посеревшие заголовки. Они оглушили его, словно удар дубинки по голове. Так долго был он в стороне от всего, что происходило в эти дни на земле, что сейчас, читая газету, словно очнулся от сна. Прошла минута, другая, он опустил газету и уставился невидящим взглядом прямо перед собой. Напряженно сдвинув брови, он припоминал все, что говорил ему Хьюберт в Париже.

— Вы Ingles?

— Да. — Стефен очнулся наконец, почувствовав вежливое любопытство, прозвучавшее в словах собеседника. — Не укажете ли вы мне, где здесь консульство?

— Это недалеко. У второго перекрестка свернете налево и потом снова налево. Вы увидите флаг над входом.

Стефен поблагодарил и поспешил в указанном направлении.

Консульство помещалось в особняке, стоявшем в глубине маленького садика неподалеку от гавани. Двери особняка были распахнуты настежь, и, когда Стефен, поднявшись на невысокое крылечко, вошел в вестибюль, там уже толпился народ — так же как и на лестнице, ведущей во второй этаж. Из двух комнат первого этажа, расположенных по обе стороны вестибюля, доносился шум и голоса. Какой-то испанский чиновник с целой охапкой документов в руках то и дело проходил туда и обратно через вестибюль в сопровождении служащего консульства.

С чувством нарастающей тревоги Стефен занял место в конце очереди. Дело, которое привело его сюда, не терпело отлагательства, а стоявшие перед ним в очереди люди ждали — судя по долетавшим до его ушей замечаниям — уже давно. Здесь было много туристов, и среди них — несколько женщин. Все были охвачены стремлением возвратиться как можно скорее на родину, все были выбиты из колеи неожиданно обрушившимся на них бедствием, но при этом, казалось, скорее раздосадованы тем, что сорвалось их путешествие, нежели встревожены предчувствием надвигающейся мировой катастрофы. Они болтали без умолку и даже шутили, пока очередь медленно продвигалась вперед.

Необходимо было что-то срочно предпринять. Но пробиться сквозь теснившуюся на лестнице толпу не представлялось возможным. И когда служащий консульства снова вышел из двери справа, Стефен шагнул вперед и торопливо произнес:

— Разрешите обратиться к вам по чрезвычайно важному делу.

— Не теперь.

— Я задержу вас не более пяти минут, поверьте.

— Ждите своей очереди.

— Но уверяю вас…

Чиновник досадливо причмокнул и нетерпеливо поглядел на Стефена. На вид чиновнику было лет тридцать, не больше, и у него сохранился свежий цвет лица, но голова уже начинала лысеть. На нем был белый полотняный китель. Приятное, открытое лицо его было сейчас хмуро, он выглядел крайне утомленным и задерганным. Он с неприязнью посмотрел на грязные рваные башмаки Стефена, на его лоснящийся пиджак и заношенную рубашку, которая стиралась в последний раз в илистом ручье. Однако суровое выражение его лица внезапно смягчилось. Он смотрел на Стефена и словно пытался что-то припомнить. Затем сказал учтиво и несколько церемонно:

— Хорошо… Пройдемте ко мне.

Они вошли в небольшую комнату, почти пустую. Две теннисные ракетки в углу и несколько групповых фотографий на выкрашенных желтой клеевой краской стенах слегка оживляли это помещение, придавая ему менее каменный вид. Чиновник пододвинул Стефену стул и сел за полированный, заваленный бумагами письменный стол.