— Не увиливай, Дженни. Говори правду.

— Видите ли, сэр, все зависит от того, насколько бы мне было худо. И если б мне было уж очень худо, то джин, пожалуй, больше бы пригодился.

— Молодец, Дженни. Честна и бесхитростна! Ну, а что ты скажешь об этом?

Она медленно распрямила затекшую спину, подошла к нему и недоверчиво посмотрела на протянутый ей рисунок.

— Я ведь ничего не понимаю в таких вещах, сэр… но, по-моему, работа искусная…

— Господи, глупышка, да неужели ты не видишь, что это ты?

— Вот теперь, когда вы сказали, сэр, — скромно заметила она, — я и впрямь вижу, будто это я… со спины. Только жаль, что на мне старый передник, ведь он рваный — вон какая большая прореха у кармана…

Стефен рассмеялся и бросил альбом на стол.

— Твой старый передник мне как раз и понравился. И прореха тоже. Ты отличная натурщица, Дженни. Как бы мне хотелось, чтобы ты позировала для меня. Я бы платил тебе по пять шиллингов в час.

Она быстро вскинула на него глаза и тут же отвела их.

— А ведь это было бы нехорошо, правда, сэр?

— Какая ерунда, — поспешно возразил он. — Что же тут плохого? Просто тебя это, видно, не интересует.

— Видите ли, сэр, — начала она, запинаясь, и румянец на ее щеках запылал еще ярче, — сказать по чести, если тут ничего нет плохого, то мне бы сейчас вовсе не помешали эти деньги.

— В самом деле?

— Да, сэр. Понимаете… Я вскорости собираюсь замуж.

Вопросительное выражение на лице Стефена сменилось озорной, мальчишеской улыбкой.

— Прими мои поздравления. Кто же этот счастливец?

— Зовут его Алфред, сэр. Алфред Бейнс. Он работает стюардом на пароходе Восточной линии. Он вернется домой через месяц с лишком.

— Очень рад за тебя, Дженни. Теперь мне понятно, зачем тебе понадобились деньги. Ну, давай условимся. Когда ты кончаешь работу?

— Вот уберу, сэр, вашу комнату — и все. Обычно часов около пяти.

— Ну что ж… Предположим, ты будешь задерживаться два раза в неделю на час — с пяти до шести. Я могу платить тебе по пять шиллингов за сеанс.

— Это уж больно щедро, сэр.

— Что ты, это совсем немного. И если работа не покажется тебе чересчур утомительной, я могу дать тебе записку к одному моему приятелю, который преподает по вечерам живопись в Слейде. Он с удовольствием наймет тебя ненадолго.

— А он не потребует, сэр… — И лицо Дженни залилось пунцовой краской.

— Ну, что ты, конечно, нет, — мягко сказал Стефен. — Ты будешь позировать в каком-нибудь костюме. По всей вероятности, ты понадобишься ему только для поясного портрета.

— В таком случае, я буду вам очень благодарна, сэр… право же… Особенно потому, что это вы…

— Значит, договорились, да? — Он улыбнулся, что случалось с ним не так уж часто и очень ему шло, и протянул Дженни руку.

Она приблизилась к нему. Щеки ее по-прежнему пылали, маленькие пальцы с поломанными, неровно остриженными ногтями были сухие и теплые; на загрубевшей от работы коже ощущались следы порезов и мозолей. Однако эту маленькую руку было так приятно держать, в ней чувствовалось биение молодой жизни, и Стефен с трудом заставил себя выпустить ее. Поняв, что он ее больше не удерживает, Дженни тотчас направилась к двери. Неожиданно побледнев, не глядя на него, она сказала:

— Вы всегда так добры ко мне, мистер Десмонд, что я с радостью для вас все сделаю. Я всегда стараюсь получше прибрать в вашей комнате. И особенно слежу за вашими ботинками, потому что… ну просто потому, что они ваши, сэр. — И, произнеся это, она поспешно вышла.

Для человека, страдающего от самоуничижения, в этих словах была заключена особая теплота. Но радость вскоре потухла — Стефен вновь вернулся к реальной действительности, вспомнил, где он находится и какая унылая жизнь ждет его впереди. И ему мучительно захотелось поскорее увидеть Глина.

Он взял «Откровения» Пейли, которые обещал отцу прочесть, и попытался сосредоточиться. Но все было тщетно. Книга не интересовала его. Он ненавидел жизнь, которую вел с тех пор, как поселился в Доме благодати (обходы прихожан, занятия по изучению библии, клуб), хоть и старался внести во все, что делал, какую-то свою, живую струю, ненавидел вечное лицемерие тепло одетых и сытых святых отцов (к которым принадлежал и сам), стремящихся баснями накормить сирых и голодных.

Он мог понять, что можно посвятить себя церкви из привитой с детства глубокой религиозности, можно пойти по этому пути, видя высокое призвание в том, чтобы наставлять своих собратьев на путь истинный. Но устроить себе легкую жизнь без такого призвания, по соображениям сугубо материальным казалось Стефену величайшим мошенничеством. К тому же, разве у него не было собственного призвания, разве некий голос не звучал со все возрастающей настойчивостью в его душе? Каким же он был идиотом, что позволил завлечь себя на эту стезю, точно глупая овца, попавшая в загон на ярмарке! А теперь, раз уж он сюда попал, пути назад, казалось, были для него отрезаны.

Ход его размышлений прервал быстрый стук тяжелых сапог по деревянной лестнице, — через несколько секунд в комнату влетел молодой человек немного старше Стефена и, с трудом переводя дух, упал на стул. Он был выше среднего роста, широкоплечий, с коротко остриженными рыжими волосами и небольшой, торчащей во все стороны рыжей бородой; на его волевом лице с густыми бровями блестели пронзительные, даже, пожалуй, колючие глаза, которые сейчас искрились смехом. В своих молескиновых штанах и рабочем свитере, с красным платком в горошек, повязанным вокруг шеи, он походил на настоящего корсара, неистового, неудержимого, наслаждающегося всем, что дает ему жизнь. Немного отдышавшись, он вытащил из кармана никелированные часы, пристегнутые к поясу обрывком потертого зеленого шнура.

— Меньше часу, — с удовлетворением объявил он. — Недурно, если учесть, что старт был дан в Уайтхолле.

Стефен слегка удивился, хоть и знал о любви Глина к спорту.

— Ты всю дорогу проделал пешком!

— Бегом, — поправил его Глин, вытирая пот. — Ну и весело же было! Я всех фараонов поднял на ноги: они, видно, решили, что я ограбил банк. Зато пить сейчас чертовски хочется! В этом твоем божьем доме едва ли, конечно, найдется капля пива?

— Увы, нет, Ричард. Нам не разрешают держать пиво в комнатах. Я могу предложить тебе чаю… с печеньем.

Глин так и покатился со смеху.

— Эх вы, юные богословы! Да как же вы можете бороться с сатаной, сидя на одном чае да на печенье? Но, если тебя это не затруднит, принеси хотя бы чаю. — И уже совсем другим, более серьезным тоном добавил: — К сожалению, я не могу пробыть у тебя долго, а повидать тебя мне хотелось.

Они болтали, дожидаясь, пока вскипит чайник, который Стефен поставил на газовую плитку у камина. Когда чай был заварен, Ричард выпил целых четыре чашки этого презренного напитка и с рассеянным видом прикончил тарелку макарон. Тут в разговоре наступила неловкая пауза.

— Твоя выставка прошла очень неплохо, — сказал наконец Стефен.

— Вполне сносно, — небрежно отозвался Глин. — Рецензенты были настолько кровожадны, что, можно сказать, сами пригнали ко мне публику.

— Но ты все-таки продал кое-что.

— Одно дурацкое полотно. И то лишь потому, что я валлиец. Его купила Кардиффская национальная галерея. Поощрение национального таланта… сын рудокопа и тому подобное.

Друзья снова помолчали.

— Как бы то ни было, — продолжал Глин, — эти денежки помогли мне выкарабкаться из долгов. Мы с Анной уезжаем завтра в Париж.

Стефен весь внутренне напрягся: это была не только реакция нервов на название города, которым он бредил, — он почувствовал, что этой как бы вскользь брошенной фразой объясняется цель прихода Глина. И, стараясь говорить спокойно, он спросил:

— Сколько же ты намерен там пробыть?

— Не меньше года. Я буду жить экономно и работать, как черт. Можешь мне поверить, Париж — замечательное место для работы. — Он помолчал и бросил на приятеля быстрый испытующий взгляд. — А ты с нами не поедешь?